Геннадий Кравцов: «Я жил честным трудом и никогда не думал, что меня воспримут как торговца секретами»

— Как вы провели последние два месяца?

[Последние] два месяца я провел в штрафном изоляторе. Зачем меня туда упекли — я до сих пор в догадках. Все нарушения были сфальсифицированы, причем очень срочно, что-то их торопило.

18 марта я пришел с работы, и дневальный сказал, что начальник отряда перевернул мою постель. Сфотографировал на регистратор, что она не заправлена, а потом опять заправил. Тем же вечером меня вызвали в оперативный отдел — получить письмо. Я дошел до штаба, дежурный мне говорит: все уже ушли. Выхожу назад — контролер: «Почему одиночное перемещение?» — и сфотографировал меня.

Когда такие вещи случаются, уже ждешь дисциплинарную комиссию. Но утром меня не вызвали. Я иду на работу вместе со всеми, а там КПП — двойной кордон металлодетекторов. И у меня зазвенел нагрудный знак. Контролер говорит: «Ну-ка пойдем на раздевание». Я снимаю бушлат, он оттопыривает нагрудный знак, а там на скотч прилеплена заточка — такая заостренная металлическая пластинка в 4–5 сантиметра. Ей ничего, кроме как вскрыться, нельзя.

Они мне советовали признаться, что это моя заточка. А я человек с высшим техническим образованием, я знаю, что на детекторах металлический предмет должен [зазвенеть]. Я бы так не поступил — тем более, за два месяца до освобождения. Зачем мне на промзоне заточка, если у меня там есть резак и ножницы? Это полный абсурд. Я даже не могу придумать, для чего она мне.

Меня посадили в «козлодерку» — так называется комната для проведения обысков. Вечером собирается комиссия, но обсуждают не заточку, а мое одиночное хождение накануне: «Что ж вы так нарушаете?». Я говорю: «Какая-то ошибка произошла. Меня вызвали в оперотдел, я пришел». Мне отвечают: «Нет, вы должны были перезвонить в дежурную службу». И советуются: «Ну, что мы дадим ему? — Ну, давайте мы ему семь суток ШИЗО».

Отвели в ШИЗО. На следующий день утром меня выводят из камеры — там каждый день обыск — и сотрудник спрашивает: «Почему не представляетесь?». А меня не инструктировали, как себя вести. Ну, и по окончании этих семи суток комиссия мне еще 12 дает — за то, что не представился. Эти 12 суток проходят — снова комиссия, теперь уже по поводу заточки. Мне дают еще 15 — и переводят в строгие условия содержания.

— Какие условия в ШИЗО по сравнению с отрядом?

Ну, аскетические. Есть ограничения, что там курить нельзя, но я некурящий. Нельзя заваривать ни кофе, ни чай — тебе ничего не дают, приносят только баланду, которая полагается. Но мне не особо было обременительно, я думал — как раз сброшу вес перед выходом.

Единственный положительный момент — очень много времени для чтения. Не нужно ходить ни на какие проверки, ни в столовую — тебе все приносят. Подаешь заявку, если есть книжка — берешь. Я, кстати, хорошие книги прочитал. Мне «Ацтек» Гэри Дженнингса очень понравился, «Мэри Стюарт» Стефана Цвейга, «Сумерки» Дмитрия Глуховского — последняя меня просто шокировала, смотрю теперь [по-другому] на этот мегаполис, на то, как хрупок наш мир. У Айн Рэнд мне понравился роман «Источник» — он очень похож на мою ситуацию. Последнее слово Говарда Рорка — хоть бери и ко мне применяй.

Но самый большой отрицательный момент — это полная потери связи с семьей. В отряде были таксофоны, компания «Зонателеком» работала. Мне не каждый день удавалось, но раз в три дня где-то я звонил домой. А в ШИЗО — все, в ШИЗО нельзя.

— Как администрация колонии относилась к вашей статье?

Когда человек приходит в колонию, его исследуют на предмет платежеспособности. Если ему присылают посылки с продуктами регулярно, кладут деньги на счет — видно, что он не забыт — это называется на жаргоне «греется». И когда они видят, что человек греется и что-то отстегивает [администрации], ему дают послабления. Могут дать нормальную работу — не за швейной машинкой, а учетчиком, например.

Я работал в швейном производстве. Меня посадили за машинку — такую раздолбанную, 90-го года, гребенка там расшатанная, люфты, нитка рвется постоянно. Мы шили для Министерства обороны рукавицы и шапки-ушанки, для сотрудников РЖД куртки всякие зимние, демисезонные. Для компаний — для Рольфа, автомехаников. Даже какие-то розовые и пурпурные жилетки для торговых сетей

И одно время администрация меня закрывала в «козлодерке» за невыполнение плана. На этой машинке очень сложно [план выполнить], да еще и возраст, зрение. Я делал процентов 20–30. Если нитка плохая и рвется — это мне минус. Я ее меняю, ищу более-менее крепкую, а норма уже вышла. Меня вызывают на комиссию — [говорят], вот какое негодяйство, не выполняю план — и закрывают до отбоя без ужина. Так было несколько раз. Я не выдержал, пришел к начальнику лагеря, говорю: я на грани нервного срыва, могу и голодовку объявить, почему вы это делаете? «Потому что ты предатель родины, поэтому мы так к тебе относимся». А я пришел с апелляционным определением: «Вы хоть почитайте, там обосновано, почему мне снизили срок с 14 до 6 лет». Мне, говорит, неинтересно смотреть. Судом определено, что ты госизменник — значит, госизменник.

— Как вас поддерживали?

Письма было приятно получать. Я познакомился с Еленой Эфрос (петербургский филолог, поэт и писатель, один из авторов проекта «Сказки для политзаключенных»), мы регулярно обсуждали с ней разные темы философские. Приятно было получать открытки — с днем рождения, с Новым годом, с Рождеством. Очень много открыток получал из разных стран — незнакомые люди мне писали, что знают о моем деле, что я не один, что поддерживают.

— Что для вас было самым сложным за эти шесть лет?

Самое основное — это жизнь вне семьи. На долю жены выпало очень много. Я до посадки занимался и автомобилем, и хозяйством, и оплатой коммунальных услуг. Когда меня закрыли, жена говорит: «Ты хоть покажи, как платить, как сигнализацию снимать на машине». Она в аварии попадала — я очень переживал. Сложно ей было, что уж говорить. А мне было сложно переживать, что ей сложно — что дети одни, что Антон (старший сын Кравцова — прим. К29) плохо учится. Как бы я мог допустить, чтобы у него были двойки-тройки по математике! Приходилось заниматься. Когда Антон приезжал на свидание, я говорил — захвати тетради, учебник. И мы занимаемся с ним — рисуем пироги, проценты, дроби. Удавалось как-то поправить — когда он возвращался со свидания, получал положительные отметки на контрольных.

— Перед УДО (условно-досрочное освобождение) к вам приезжали из ФСБ?

Да, три человека. Задавали вопросы — в основном, чем я собираюсь заниматься после освобождения и собираюсь ли уезжать за границу. Я говорю: «Я собираюсь быть в семье. У меня обустроенная жизнь в России, жена работает, дети здесь учатся — отъезд у меня среди приоритетов не стоит». Не знаю, поверили, не поверили.

Потом я подал на УДО. У меня было одно взыскание — не делал зарядку, хотя я в первом ряду стоял — и четыре поощрения. Но при сборе документов начальник отряда сказал, что поощрений только два. А у меня был блокнот, в который я записывал какие-то цитаты понравившиеся, что попросить жену, чтобы прислала — и в том числе, номера приказов поощрений. Но было, видимо, какое-то поручение свыше, чтобы изъять все записи у осужденных по статье 275 — у меня блокнот изъяли, еще у двух человек тетради — так что у меня не было подтверждения.

Ну, и на комиссии сказали, что маловато поощрений — не будем ходатайствовать. Перед судом еще пару взысканий мне повесили — и в УДО отказали.

— Что дальше, у вас будет административный надзор?

У меня ограничение свободы по приговору полтора года — это значит, не покидать Москву и дважды в месяц отмечаться. Я спросил, можно ли повидать родителей — они в ближайшем Подмосковье живут, буквально за МКАДом. Сказали: «Нет, ни в коем случае, это будет очень злостное нарушение, можем и браслет повесить, если вдруг такое случится».

— Какие у вас планы на это странное лето?

Наверное, буду искать работу. Сейчас технологии продвигаются семимильными шагами — нужно освоиться, осмотреться, что сейчас существует, что требуется. Я думаю найти что-нибудь в области разработки — но гражданской, не государственной.

Я этот «Глобус» сделал забесплатно. В 90-е, с развалом Советского Союза и обеднением бюджета, были приостановлены все работы в промышленности. Но появились компьютеры — и почему бы их не применить к аналитической работе. И я для себя, просто для своего удовольствия, начал в 96-м писать году эту программу. Потом я уволился [из ГРУ], пошел в гражданскую фирму, получил опыт разработки и много неоптимального в ней нашел. Но я ее дорабатывал даже после увольнения и отдавал [бывшим сослуживцам] — ребята, пользуйтесь. Они мне сказали большое спасибо — так здорово я одну функцию реализовал.

И когда я увидел, что назначается экспертная комиссия по поводу содержания моего письма и гостайны, я не думал, что у них поднимется рука на подлость. В этом письме нет сведений, которые бы нанесли ущерб внешней безопасности. Я никогда не был паразитом — я жил честным трудом, был программистом и никогда не думал, что меня воспримут как торговца секретами.

Было 28 ходатайств [адвокатов], чтобы истребовать доказательства наличия гостайны. Но прокурор говорил: нет необходимости, нет обоснованности. Я никак не мог доказать, что здесь нет гостайны. Меня решили наказать, потому что был фактор непатриотичности — то есть как же: я бывший офицер, служил Вооруженным силам — и вдруг устраиваюсь на работу в иностранную компанию. Пусть программистом — но я не должен был так поступать. А для меня было критично, что здесь все уничтожается. Не уделялось особого внимания качеству работы аналитиков. То есть, была промышленность, которая разрабатывала плохо, и был я, который это все делал бесплатно. И я смотрю — я здесь не нужен.

Когда в 2013 году у меня была беседа с ФСБ, я думал — надо уже уходить от этих разработок. Но я хотел передать их бывшим сослуживцам. У меня уже алгоритмы хорошо работали, их нужно было дальше развивать. Мне хотелось, чтобы была какая-то преемственность, чтобы кто-то у меня это забрал, чтобы это не пропало.

Но ни одного человека не нашлось, кому это нужно. Никто не хочет заниматься наукой в этой области. Все увидели, что заниматься наукой в оборонке опасно. Не то что там соблазн продать родину или секреты, а есть идейный конфликт: чиновник и инженер. При таком конфликте всегда прав чиновник. И получается, мои предложения шли вразрез. Именно поэтому я ощутил, что я не нужен — потому что никто не будет мои разработки применять.